Опубликовано с любезного разрешения автора Льва Киселева.
Лев Владимирович Киселев
О войне написано, рассказано и снято фильмов столько, что, кажется, уже и добавить нечего. И, тем не менее, в этой многострадальной теме открываются все новые и новые страницы, порою очень сомнительные, а то и просто оскорбительные для тех, кто пережил это суровое время и вынес на себе всю тяжесть людского горя, потерь и громких побед. Массовые представления, посвященные войне и величайшей Победе, уже давно стали ритуальными, в них много торжества, масштабности и помпезности. И все меньше остается людей, память которых сохранила истории, может быть, не столь масштабные, но несущие глубокий отпечаток войны и человеческих трагедий.
Однажды, когда мне вздумалось заняться своим жизнеописанием, я не мог опустить в нем те сохранившиеся фрагменты памяти, которые достались мне по наследству от времени и от рассказов отца. Эти фрагменты, похожие больше на осколки прожитой жизни, я пытался оживить стихом и прозой, в результате чего и возник «Opus magnum» (Л.В. Киселев. Opus magnum. Незаконченный монолог о главном. Дальнаука, 2002). Мое детство пришлось на военные и первые послевоенные годы, оно прошло вдалеке от линии фронта, в Сибирской глубинке. И зимой, когда деревенские улицы заносило сугробами снега, и летом, когда стояла жара или поливали дожди, мы играли в войну и тоже били фашистов, и тоже одерживали победы. Были также и другие игры, и другие далеко недетские дела. Кое-что от этих далеких стоп-кадров и вошло в «Опус», в его первую часть, посвященную детству. Уже потом, спустя много лет, отец рассказал мне одну любопытную историю военных лет, которая также вошла в «Опус». Некоторые стихотворные фрагменты этих моих сочинений мне и хотелось бы здесь воспроизвести, сопроводив их кратким комментарием.
Пройдя по жизни больше половины,
решил я оживить забытые картины;
точней – три четверти, а может – пять шестых
оставил позади в мечтаниях пустых;
и, фразу первую украв у мудреца,
надеюсь добрести я до того конца,
до той реки и до того привала,
где все кончается, и все берет начало,
и все прошедшее течет обратно, вспять,
и жизнь, кончаясь, явится опять
во всей своей сермяжной простоте,
и время катится к невидимой черте,
к пологим берегам и к тем немым истокам,
где всходит день в круженье одиноком…
Картину первую я вижу, как сквозь сон,
как отблеск пламени на плоскости окон
и на стене, глядящей в глаз пожара,
и озеро, раскинувшись, лежало
на ровной глади с гривой камышей;
горела школа; а потом свежей
идут на память письма-треуголки,
что с фронта долетали, как осколки,
насущный хлеб с мякиной и травой;
лес всех спасал, а по ночам зимой
молитвы слышались в углу перед иконой;
сугробы таяли, и вновь в наряд зеленый
березы белые рядились, пробудясь,
и жизнь текла, творя живую связь.
Мозаика картин, стоп-кадры на экране:
изба, полати, печь, крыльцо, тропинка к бане,
амбар, ворота, переулков сход,
мосток через ручей, переходимый вброд,
ветряк вдали с разбитыми крылами,
овраги перед ним; за сеном и дровами
корову запрягали в ближний лес;
земля смыкалась с простыней небес,
и Млечный Путь над крышами мерцал;
шел третий год войны, известий от отца
уж не было давно; три пары глаз
с полатей вниз глядели,
три женщины под плач ночной метели,
нехитрый реквизит, достав из сундука,
гадали вкруг стола при свете ночника.
Качался маятник – игла с горбушкой хлеба,
крест на столе, как крест на крыше неба:
на хлеб - на соль
на уголь - на печину
Паук, вверху соткавший паутину,
спускался вниз по нити из угла;
три женщины – над плахою стола;
учительницей мать была в начальной школе;
лишь снег сходил, все поголовно в поле
работали на фронт, не разгибая спин,
стволы берез валили и осин,
имевших лыка горьковатый вкус,
а в зной и комары, и пауты, и гнус
вонзали жала в потные тела.
Стояла церковь посреди села,
в ней размещался клуб, и цирк порой бывал,
и фокусник из шляпы доставал
двух зайцев за уши, и птицей на стене
летел Чапай на боевом коне.
Последняя весна; на вербах клочья света;
надежда горькая – настойка первоцвета,
полыни и озона, что в грозу
дыханье очищает; и в лесу
прозрачные сверкают озерца
под пенье хлопотливого скворца;
и зелень свежая за темною божницей,
и радостная весть – весенней птицей,
что враг разбит, и кончилась война;
и девочка украдкой у окна
слезу с веснушками смешала на щеке –
все в Лету кануло, все скрылось вдалеке…
Поясню, что значит «качался маятник – игла с горбушкой хлеба …»
За нехитрым спиритическим сеансом, от исхода которого решалось – что там с отцом на далекой войне, затаив дыхание, следили шесть пар глаз. Если маятник раскачивался «на хлеб - на соль» - к добру, если «на уголь - на печину» - к беде. Крест на крыше неба – это созвездие Лебедя. Вот и вся магия, к которой прибегали каждый раз, когда долго не было вестей с фронта. Дважды приходило известие о том, что отец ранен и лежит в госпитале, и тогда заветный реквизит извлекался из сундука чаще, а обращения к темному лику в переднем углу были более долгими. Как-то зимой при свете керосинки мать читала вслух напечатанную на газетной бумаге повесть Ванды Василевской «Клятва», и женские слезы лились с перерывами в три-четыре ручья, и даже на полатях раздавались одиночные всхлипыванья.
Владимир Григорьевич Киселев
Отец прошел почти всю войну. На фронт ушел добровольцем, имея бронь и троих детей, старшему из которых было 7 лет. В Пензенском артиллерийском училище прошел быструю подготовку и, попав на фронт, был вначале командиром взвода управления, а потом минометной батареи. Прошел с боями по Украине, Крыму, Карелии, Прибалтике, участвовал в штурме Кенигсберга. Когда вернулся с фронта, он привез в своем чемодане белые, позеленевшие от плесени булки (сайки), свой офицерский пистолет и хромовые сапоги. Имел около десятка орденов и медалей. О войне рассказывал мало и неохотно. После войны, будучи агрономом и партийным человеком, не щадя сил, восстанавливал сельское хозяйство, повышал урожайность, поднимал колхозы и совхозы. В этом году ему исполнилось бы 100 лет.
…Отец был иногда суровым, иногда ироничным, иногда даже игриво-ребячливым, но я не помню его смеющимся – таким, какими обычно бывают люди, когда на душе очень весело. Вместе с тем он до самого конца старался не поддаваться унынию и был рад любому поводу потолковать о жизни и дать философский совет. Конечно, жизнь у него оказалась не сладкой. Вероятно, это была, пожалуй, просто борьба за жизнь, за благополучие семьи, за свои, может быть, не совсем стандартные убеждения. Мне кажется, что в его поступках было немало донкихотского, хотя он сам строго подчинялся партийной дисциплине и верил в классовые идеалы. Он прошел до конца войны, бывал в разных передрягах, но, насколько я помню, не особо любил говорить о тех битвах, в которых участвовал как артиллерист. Лишь однажды с его слов я оказался посвященным в одну любопытную историю…
Владимир Григорьевич Киселев в послевоенные годы
Как-то летом я со своим семейством (мы жили тогда в Свердловске) собрался в отпуск на Украину в город Никополь. Узнав о наших намерениях, отец очень заинтересовался и сказал, что в тех местах во время войны он со своей батареей вел перестрелку с немцами за овладение Каховкой. Его наблюдательный пункт был расположен на колокольне каменной церкви, а на противоположном берегу Каховского моря, где находился город Берислав, на такой же колокольне сидел немецкий наблюдатель. Перестрелка шла с переменным успехом, пока, наконец, немцев не выбили совсем, и тогда пришлось менять позицию. Со всеми прочими трофеями у неприятеля были отбиты винные погреба, и, когда поступил приказ двигаться дальше, друзья-артиллеристы решили провести такой эксперимент. Они закопали на двухметровой глубине, под тремя заметными дубами, сорокалитровую бочку хорошего коньяка и договорились после войны встретиться и отметить победу.
Война закончилась – кто погиб, кто потерялся, и собраться не удалось, да и, возможно, было вообще не до этого. С тех пор прошло двадцать с гаком лет, и отец вспомнил эту историю лишь потому, что мы собрались в места, ему памятные. Я попросил его нарисовать план местоположения «клада» и, сунув его в карман, отбыл с семейством на «щирую» Украину. В Никополе ребятишки объедались вишней и абрикосами, а мы с хозяевами дома пили свежайший «первач» и закусывали его толстенными кусками сала с жареными яйцами. На берегу Каховского моря, которое цвело всеми цветами радуги, стояла огромная развесистая шелковица и сыпала на землю истекающую кровью ягоду.
В Запорожье я сел на «Ракету» и за три часа домчал до Новой Каховки. «Пиратского» плана я в своем кармане не обнаружил и стал действовать по памяти. Прежде всего, я стал искать колокольню и вскоре к своей неописуемой радости увидел на холме ее сверкающий купол. Затем стал искать в окрестности три больших дуба, но кругом, насколько хватало глаз, видны были одни распаханные поля и густые сады. На другом берегу моря, в Бериславе, тоже как будто бы виднелось что-то похожее на церковь. Время близилось к вечеру, и у меня не оставалось надежды отыскать хоть какие-то намеки на те дубы. Тогда я отправился к батюшке, который в это время хворостиной загонял скотину в сарай. Вышла попадья, и я рассказал им о своих поисках. Они сразу заинтересовались, и мы втроем стали обходить окрестность вокруг церкви, отыскивая в траве дубовые пни. Сами они не помнили, были ли вообще здесь дубы, но проявили к этому очень живой интерес. Стало совсем темнеть, и тогда они решили обратиться к соседям. Собралась почти вся улица, и устроили настоящий симпозиум. Все стали вспоминать и про войну, и про все остальное. Пришел один старче, который еще во время гражданской войны махал здесь шашкой и носился на тачанке. Он авторитетно заявил, что очень хорошо помнит эти дубы, но что их спилили лет этак 15 назад, и показал примерно место, где они стояли. Принесли лопаты, ломы и другой инструмент и стали копать. Вскоре, однако, наткнулись на слой глины и задумались. Решили отложить операцию до утра.
Из погреба достали жбаны с различными напитками и стали меня угощать. Потекли разговоры и воспоминания. Кто-то вспомнил и артиллеристов, и то, как тут хозяйничали немцы, и как потом приезжал Хрущев и много чего еще. Утром, когда все снова собрались, привели еще более древнего деда, и тот, почесав бороду, сказал, что никаких больших дубов тут и в помине не было, а если и было, то на другой стороне, в Бериславе. Что мне оставалось делать? Я извинился перед народом и затем откланялся, получив массу добрых пожеланий.
Когда закончился отпуск, и мы вернулись домой, я рассказал отцу о своих исследованиях. Он внимательно выслушал и переспросил, на каком берегу я проделывал все эти штуки. «Как, на каком? – удивился я в ответ, – конечно, на Каховском». «Балда», – сказал отец и повертел пальцем у виска. На том и завершилась эта маленькая история, но я до сих пор не могу забыть многих ее деталей…
Лев КИСЕЛЕВ,
доктор технических наук,
главный научный сотрудник
Института проблем морских технологий ДВО РАН
Комментариев нет:
Отправить комментарий